Научные труды
Биография
Вот и наступил момент писать собственную биографию. Попробую написать кратко о том, как сложилась жизнь.
В Свердловской области есть районный центр - город Нижние Серги (см. видеофильм), название происходит от нижнего течения реки Серга, приток реки Чусовой. Само слово Серга, возможно, финно-угорского происхождения (на языке коми сер – куница, га – река). Город возник вокруг основанного в 1743 г. Демидовым металлургического завода. Землю Демидов купил у башкир. Привезли работников из центральных областей (говорят, что главным образом из крепостных крестьян Калужской губернии, которых местное население называло гамаюнами). Для производства металла была нужна не только местная руда, но и вода. Построили через речку плотину (она до сих пор стоит на своем месте). Между покрытых хвойным лесом гор образовался зигзагообразный пруд длиной 4-5 километров. По берегам нижней части пруда и вдоль заводских корпусов расположился со временем и весь город, который на протяжении последних ста лет имеет примерно 17 тысяч жителей – довольно типичный малый рабочий городок. Но необычайно живописный, получивший известность «уральской Швейцарии». Особенно красивы места, называемые в народе как «верх пруда» и «курортное». Последнее – это место сероводородных источников минеральной воды, где еще до войны был построен курорт, а сам целебный источник был известен еще в первой половине 19 века.
Мои родители – Александр Иванович Тишков (родом из деревни Коркино Туринского района Свердловской области) и Раиса Александровна (в девичестве – Тягунова) были школьными учителями. Предки отца восходят к думскому дьяку Тишкову, ибо, как мне говорил академик Б.А.Рыбаков, жизненный путь дьяка уходит на Урал, и эта фамилия достаточно редко встречается. Предки матери – уральские мастеровые люди: неграмотный дед работал мастером на домне и изобрел свою собственную грамоту, которой пользовался для записей плавки чугуна (чего, когда и сколько заложить в печь и т.п.). Жаль, что эта его книжечка не сохранилась!
Родители до войны закончили педагогический техникум: мама – учитель начальной школы, отец – учитель географии и физкультуры. Отца призвали в армию, он прошел командирские курсы, стал политруком, членом партии. Он служил на Западной Украине в районе Белой Церкви, и мать поехала к нему в начале 1941 года, но началась война и она едва успела уехать назад, беременная и под бомбежками. Отец попал в немецкий плен на второй неделе войны, так и «не убив ни одного немца» и не получив красивых орденов - повод для моих детских огорчений.. Он провел четыре года в лагере. Мама ничего не знала об отце и первая весть от него пришла летом 1945 г., когда он «проходил проверку» где-то под Москвой после того, как его освободили союзные войска во Франкфурте-на-Майне и передали советским властям. Позже мой брат Леонид сделает об этом художественный проект «В поле моего отца» (2006) и инсталляцию "Умань" на выставке 'Удел человеческий" в культурном фонде "Екатерина" (2017 г.). Отец вернулся домой и стал работать в школе, но долгое время регулярно ходил в местную комендатуру «отмечаться». «Трофеи», которые он привез, были карманные часы, губная гармошка и металлическая коробочка леденцов, которую он мне подарил (это мое самое раннее детское воспоминание). Эта разделенность отца и матери в военные годы также воплощена Леонидом в инсталляции «Коврик из прошлого» (2015). Потом уже после смерти Сталина ему предложили восстановиться в партии, но он этого не сделал.
После войны родились два моих брата – Евгений и Леонид. Сначала жили в родном доме, потом на «съемных квартирах» – комнаты в частных домах, потому что сам отец не мог взяться за постройку дома, да и не было денег для строительства. В родном доме поселился мой дядя – младший брат мамы, который вернулся из г. Полевское (родина П.М.Бажова), где несколько лет работал на Северском металлургическом заводе. Жили очень скромно: из мебели – три железных кровати (у родителей – никелированная с дугами и блестящими шариками, которые я любил откручивать), стол и жесткий диванчик венского типа, несколько стульев, часть которых использовалась как подставки для цветов (фикус, столетник и «роза», которая цвела раза два за все мое детство). Настольную лампу я сделал сам, когда уже учился в старших классах и когда стал много читать, лежа в кровати, чтобы не мешать спать родителям и младшим братьям. «Держали» корову до тех пор, пока Хрущев в конце 1950-х гг. не распорядился кончать с личными хозяйствами и сдавать коров в колхозы. Я ездил «на покос» на велосипеде за 10 километров (почему-то сенокосные делянки намеренно выдавали подальше от города), а отец и мать ходили пешком. Мне на раму привязывали сначала косы, а потом очередь доходила до грабель и вил. Отец жил в шалаше неделю или две, пока не «отстрадовался». Сенокосная страда – это обычно июль месяц, когда жарко и в пруду купаются дети и молодежь, а вечером в городском саду устраиваются танцы по субботам и воскресеньям. Подростку и уже молодому человеку кормить комаров на покосе совсем не хотелось. В конце дня, не ведая усталости, я уезжал домой, чтобы искупаться и сходить на танцы.
В школе я учился хорошо, потому что родители внушали: «сын учителей» не должен учиться плохо. Увлекался историей и литературой, писал очень даже примерные сочинения, которые потом моя учительница долгие годы зачитывала как пример своим ученикам. Тогда же в 8-9 классах играл с друзьями в карты («в очко») на деньги, иногда даже на уроках. На летних каникулах перед 10 классом учительница литературы Нина Васильевна Малинина (они с мужем уехали из Ленинграда в начале 1950-х, опасаясь возможных гонений против евреев) сказала, что «если хочешь получить золотую медаль, тогда кончай играть в карты». Она же потом настроила меня поступать в МГУ – абсолютно дерзновенная мысль в местной среде, где верхом успеха школьных выпускников тогда было поступить в УПИ (Уральский политехнический институт) или в УГУ (университет). Отец не хотел давать денег на поездку в Москву, будучи уверен, что «зря прокатаешься», но мама, за которой всегда было последнее слово, сказала: «Раз хочет, пусть едет». Дали мне 50 рублей с расчетом на обратную дорогу (плацкартный билет стоил до Москвы от станции Дружинино 12 рублей). Еще пять рублей подарила девочка, с которой я дружил. Летом 1959 г., получив золотую медаль, я поехал поступать на исторический факультет, сделав этот выбор в последний момент, когда узнал, что на филологический факультет конкурс бывает еще выше. Это было, пожалуй, первое самое крупное жизненное решение, которое я принял абсолютно самостоятельно и даже вопреки общему мнению («в МГУ еще никто не поступал из Серег и нечего рыпаться»). Самостоятельность и инициатива остались со мною на всю жизнь. Отчасти это может быть выражением темперамента, отчасти как приобретенная позиция. Все-таки следующие десять лет я прожил в студенческих и аспирантских общежитиях. Это было уже время московской и магаданской юности, когда столица и Крайний Север с интервалом в восемь часовых поясов стали началом моей взрослой жизни. Урал с родителями и младшими братьями остался посередине пути с каникулярными посещениями родного дома, где совсем незаметно для меня выросли мои братья и тоже со временем стали московскими студентами. Кстати, также совсем самостоятельно, без какой-либо помощи или взяток.
Мой младший брат – Леонид, бросив свое медицинское образование, стал известным художником. Художественная жилка, возможно, наследовалась от бабушки по отцу – Александры Ивановны Тишковой. Она, как известная на весь мир «бабушка Мозес», на старости лет начала рисовать. Меня она просила присылать ей из Москвы открытки, которые она перерисовывала. «Ты мне ландыши присылал на прошлый праздник, я их нарисовала, пришли другую открытку», - написала она мне однажды в Москву.
Москва – МГУ – история
Деканат и приемная комиссия истфака МГУ располагались на улице Герцена, дом 5. Туда меня и отвез с Казанского вокзала таксист, взяв 10 рублей, хотя на счетчике было всего 5 рублей. Медалисты тогда начали сдавать экзамены без всяких предпочтений, ибо по тогдашней еще одной инициативе Хрущева предпочтение отдали «стажникам» - тем, кто уже имел стаж работы не менее двух лет. Им отдали 80% всех мест, а на остальные 20% мест сгрудились все окончившие школу с медалями и без медалей. Стажники поступали с тройками, а нам нужно было набирать 19 баллов из 20, чтобы поступить. Мне это удалось с четверкой по английскому языку. Пятерку по истории поставил рано ушедший из жизни Владимир Зиновьевич Дробижев – замечательный историк и человек, который потом был куратором нашей студенческой группы и во многом мне помог. Особенно, когда у меня возник конфликт в начале третьего курса на кафедре истории КПСС, по которой я решил специализироваться. Прочитав книгу Исаака Дойтчера «Сталин. Политическая биография», которую мне дал американский стажер Мартин Малия, я на семинаре у доцента Ацаркина стал говорить про репрессии и другие не обнародованные еще факты советской истории. Заведующий кафедрой профессор Савинченко и кафедральное партбюро решили разобраться со мною со всей серьезностью. Пришлось мне обратиться к заместителю заведующего кафедрой новой и новейшей истории Евгению Федоровичу Язькову (он заведует этой кафедрой и сегодня), взять меня на специализацию по истории США. Так я улизнул от проработки и заодно – от истории КПСС в пользу истории стран Запада. Пригодилось мое знание английского языка, который я прилично выучил на чтении упомянутой литературы и на общежитских контактах с американскими стажерами, проживавшими на Ленгорах. Те, с кем я был хорошо знаком, стали потом известными учеными: историки - покойный Малия, почетный доктор РАН Терри Эммонс, профессор Ричард Хелли, психолог – Майкл Коул.
Потом эти контакты вышли мне боком, ибо доносчиков в общежитии более чем хватало: после окончания университета у меня была возможность поехать на стажировку в Канаду по линии Студенческого Союза СССР, но факультетское партбюро не дало мне характеристику за то, что «предавался Бахусу с американцами в общежитии»: пил виски и курил Мальборо, а также читал запрещенные книги.
Первые два года я прожил в общежитии на улице Стромынка – в том самом, где жил и познакомился со своей будущей женой Раисой М.С.Горбачев. Комнаты были на 6-8 человек: только кровати и тумбочки. На этаже был буфет с сардельками и кефиром. В буфете всегда была очередь, и завтракать получалось только уже в университете в «столовой под аркой» где-то после первой или второй пары. А чаще вообще голодным до самого обеда. Купить что-то перекусить тогда было невозможно: никакой индустрии снаксов и автоматов с напитками не существовало. В общежитии на Ленгорах, чтобы что-то поесть-попить в неурочное время нужно было ехать или идти к китайскому посольству или к станции метро. Так наше поколение с молодости наживало язвы и гастриты. А еще курили советские сигареты «Краснопресненские» и «Дукат», болгарские «Стюардесса» и «Шипка». Курили прямо в общежитских комнатах. Алкоголь употребляли умеренно, но были среди студентов, в том числе моих друзей и товарищей по общежитию, и те, у кого уже тогда были проблемы по этой части. Причем, некоторые из них были студентами выдающихся способностей, как, например, мои одногруппники Коля Стрельцов из Одессы и Марат Дурдыев из Ашхабада. Оба ныне покойные. Москвичи среди студентов были заметны своей лучшей образованностью и более умеренным поведением под домашним контролем. К иногородним они относились хорошо и помогали в трудные минуты. Со своим университетским другом Игорем Волгиным мы часто бывали в его доме и на подмосковной даче в Катуаре.
Со времен Грановского обучение истории в МГУ всегда было на хорошем уровне, а среди профессоров были известные ученые. Свою дипломную работу по теме «Позиция США на Потсдамской конференции» я писал под руководством доцента Г.Н.Севостьянова, ныне академика, который оказал большое влияние на мою жизненную судьбу. Уже тогда я свою работу сделал на основе публикации документов, вышедших в США в 1961 г., и на основании зарубежной мемуарной литературы, с которой знакомился в спецхране ФБОН. На ряде книг в формуляре передо мной стояла фамилия только одного читателя – академика И.М.Майского. В 1964 г. я защитил диплом на «отлично» и на распределении (была такая система трудоустройства выпускников) согласился поехать преподавать в Магаданский педагогический институт. Телеграмма-запрос из Магадана пришла за день до этого, а устроили все В.Н.Балязин и М.П.Павлова-Сильванская, которые после окончания аспирантуры уехали туда на работу и сговорили меня присоединиться к ним.
Севостьянов говорил, что у меня хорошие способности к научной работе. Он же сказал мне еще на третьем курсе: «Валерий, я сделаю из Вас историка». Но я все-таки решил уехать на Крайний Север и преподавать в вузе в надежде, что в Москву можно будет вернуться через несколько лет. Вся наша группа разъехалась по разным местам, чтобы работать школьными учителями или на другой работе. В вузах сразу начали работать немногие. В аспирантуру поступили совсем единицы. Все-таки этот эксперимент с предпочтительным набором стажников и отслуживших в армии себя не оправдал, ибо уровень студентов явно снижался по причине трудного поступления свежих выпускников школ. Скоро от этого порядка отказались. МГУ дал отличную умственную закалку и умение работать с историческими текстами. Сама по себе наука истории дает по-настоящему гуманитарное знание и может быть основой для многих других жизненных занятий.
Дважды на Север через Москву
Из Москвы до Магадана самолет «Ил-18» в середине 1960-х гг. летал с одной-двумя посадками в Якутске и Новосибирске. Аэропорт был на 56-м километре колымской трассы, которая протянулась через всю Колыму до Якутии. Дорога до города, расположенного вокруг Нагаевской бухты, очень впечатляет своим суровым видом, особенно зимой. Сам город чем-то похож на южные портовые города, но только своей главной улицей. В Магадане тогда собиралась крайне любопытная публика: москвичи и ленинградцы, желавшие подзаработать или вкусить романтики и при этом сохранить московскую прописку. Таких городов и регионов в СССР было всего 5 или 6, выезд в которые сохранял право вернуться в столицу для ее постоянных жителей. Меня это не касалось. А поселился я в общежитии для молодых преподавателей на Школьной улице. Комнату свою обустроил очень скромно. Немного завидовал своему новому другу, преподавателю математики – Николаю Разговорову, который из старой московской квартиры контейнером привез книги, мебель и даже живописное полотно. Годом позднее приехал еще один выпускник МГУ – философ Эдуард Володин, ставший после возвращения в Москву в 1980-е гг. одним из лидеров русского патриотического движения. Оба, к великому сожалению, уже ушли из жизни. Были и другие друзья и была удивительная атмосфера веселого коллективизма с розыгрышами и застольями, но при этом с тяжелым преподавательским трудом (по 3-4 лекций и семинаров почти каждый день).
В.Н.Балязин (позднее – известный сочинитель исторических романов и хроник) заведовал кафедрой истории, где я преподавал новую и новейшую историю стран Запада и новую и новейшую историю стран Востока. Среди студентов были несколько человек из представителей коренных малочисленных народов – чукчей. Один раз вылетал в Анадырь специально, чтобы найти таких абитуриентов для заполнения положенной квоты. Это было летом 1965 года, когда я стал деканом историко-филологического факультета. Декан факультета в 24 года, когда все студенты-заочники и некоторые дневники были меня старше, - это было не простым делом. Тогда же познакомился и полюбил чукотско-эскимосское косторезное искусство и купил несколько предметов на память. Потом, в 1990-е гг., собирание этого искусства стало моим основным увлечением после занятий наукой.
Отработав положенные молодому специалисту два года, я решил поступать в аспирантуру. Почему-то был уверен в успехе, даже сдал комнату и забрал в Москву все свои вещи. А вещей и было всего два небольших чемодана. Поступал сразу в два места – в МГПИ им. В.И.Ленина и в Институт всеобщей истории АН СССР. Все экзамены сдал на пятерки и мог поступить в оба института. Больше хотел в академию, но заведующий кафедрой новой и новейшей истории А.Л.Нарочницкий строго сказал: «Я уже на Вас спланировал свою нагрузку и другого варианта быть не может». Через пару лет Нарочницкий был избран в академики АН СССР и АПН СССР. Его школа была для меня очень важной, а два его завета остались на всю жизнь: «Пиши, как было» и «Береги честь смолоду». Последнее замечание все чаще приходит мне на память, когда я смотрю как молодые люди, науськиваемые взрослыми и под воздействием поверхностного чтива, идут с плакатом к зданию Российской академии наук, чтобы «заклеймить» в шпионаже или в предательстве русского народа почтенных ученых, чей трудовой стаж превышает прожитые ими года в несколько раз.
Кандидатскую диссертацию я написал по истории Канады. Страну и тему выбрал сам после того, как «шеф» сказал, что о Потсдамской конференции писать еще рано и советские архивные документы мне не дадут. «Про что там писать, про бобровые шкурки», - сказал сначала А.Л.Нарочницкий, но потом уже после моей защиты на банкете в ресторане «Славянский базар» заметил: «Я вместе с аспирантом узнавал историю этой страны». Отмечать защиты диссертаций в ресторане в тот момент было почти запретным делом, но шеф мне сказал: «Этот запрет ВАКа – глупость: где же тогда еще ученым встречаться неформально. И позовите обязательно Севостьянова с супругой. Он очень Вас поддерживает».
После защиты я снова уехал в Магадан. Там некому было читать лекции по новой и новейшей истории, и студенты пропускали этот курс в течение трех лет, пока я был в аспирантуре. До отъезда я женился на Ларисе Михайловне Никишовой, искусствоведа из Третьяковской галереи и тоже выпускницы истфака МГУ. Уехал почти сразу после свадьбы в январе 1970 г., но весной с выставкой Третьяковской галереи в Магадан приехала Лариса, и в тот момент мы получили 2-комнатную квартиру. После летней командировки в Москву на Всемирный конгресс историков, где я выступил в дискуссии по докладу канадского профессора Рамсея Кука о роли «границы» (фронтир как передовая черта поселения) в истории, мы уже поехали в Магадан вместе. Лариса уволилась из Третьяковки, а в Магадане читала факультативные курсы по истории русского искусства для студентов и для учеников художественной школы. Там в апреле 1971 г. у нас родился сын Василий. Второе пребывание на Крайнем Севере также продолжалось два года. Наука и Москва тянули к себе, а Нарочницкий писал мне, что у него освобождается на кафедре место доцента и он хотел бы меня взять на работу. Севостьянов обещал место в своем секторе истории США и Канады в Институте всеобщей истории.
Летом 1972 г. я принес ключи от своей квартиры ректору пединститута и сказал, что под готовую квартиру можно найти хорошего специалиста в любом городе, а мне нужно уезжать в Москву, где я хочу заниматься исследовательской работой. Преподавание в вузе было хорошей школой, но это было не мое призвание. Я хотел продолжить изучение этнической истории Канады и североамериканских индейцев. В Магадане это было невозможно. Для историка Гулага это могло бы быть очень обещающим местом с его нетронутым исследователем архивом Дальстроя, но для меня были нужны другие места и другие источники.
Директор Института всеобщей истории АН СССР, академик Евгений Михайлович Жуков был лаконичен в разговоре со мною: «На работу возьмем, но только младшим научным сотрудником. Звание доцента в академии ничего не значит. Чтобы стать старшим научным сотрудником (тогда была только такая 2-ступенчатая градация), нужно иметь монографию». Так я с 725 рублей месячной зарплаты (у меня уже были все северные надбавки плюс за 35% за деканство) опустился до 175 рублей, но зато я был в Москве и работал в Академии наук, с которой была связана вся последующая жизнь.
В секторе Севостьянова тогда работали выдающиеся историки – М.А.Альперович, Н.Н.Болховитинов, Л.Ю.Слезкин, Л.В.Поздеева и другие. Я участвовал в подготовке коллективного труда по истории войны за независимость в США и продолжил собственные изыскания по американским аборигенам и ранней истории Канады. В 1977 г. вышла моя первая книжка в научно-популярной серии издательства «Наука» - «Страна кленового листа. Начало истории», а в 1978 г. большая монография «Освободительное движение в колониальной Канаде». По сути своей это была значительно расширенная кандидатская диссертация, но Е.М.Жуков, прочитав книгу, сказал, что ее можно защищать как докторскую диссертацию. Что я и сделал в 1979 г., сэкономив много времени и сил, которые зачастую уходят на подготовку и защиту докторской диссертации.
Но тогда я уже работал не в институте, а в Президиуме АН СССР. Дело в том, что в 1974 г. Жуков возложил на меня обязанности секретаря оргокомитета по подготовке советских историков к очередному всемирному конгрессу в Сан-Франциско в 1975 году. Более года потребовалось на подготовку докладчиков и главного коллективного доклада по самой первой большой теме «Общество и история», за который отвечал СССР. Проводились предварительные обсуждения и даже встреча историков страна социалистического лагеря на предмет координации действий на конгрессе. Вообще всемирные конгрессы историков воспринимались тогда как большие идеологические битвы между марксистско-ленинской историографией и западной буржуазной наукой. «Чтобы вы здесь не говорили, но дорога истории ведет всех нас к коммунизму!» - бросил с трибуны конгресса М.П.Ким, возмущенный высказываниями некоторых докладчиков по поводу тупиков социализма в сфере организации экономики и общества. Академик Б.А.Рыбаков вообще сказал после первого дня съезда, что «мы должны демонстративно покинуть это сборище». Жуков, который был тогда президентом Международного комитета исторических наук, успокоил коллег. Ему, кстати, в молодости уже довелось быть в этом городе, когда после войны учреждалась Организация объединенных наций.
В Сан-Франциско, помимо организационных дел, я готовил собственное выступление по теме «Меньшинства в истории», где главный доклад делал канадец Уильям Мортон. В дискуссии должен был выступать также украинский историк А.Н.Шлепаков – специалист по миграции в Канаду. Перед заседанием утром я зашел за ним в его комнату. Он налил два стакана водки и предложил выпить.
«Но нам же сейчас выступать!» - сказал я.
«Это будут замечательные выступления!» - сказал он и выпил. Наверное, так оно и было.
После конгресса Жуков предложил перейти работать ученым секретарем Отделения истории, где он был академиком-секретарем. В 1976 г. я ушел из института, но сохранил научные связи с коллективом, который после смерти Жукова в 1980 г. возглавила З.Д.Удальцова, а с начала 1990-х директором работает мой замечательный колега, академик А.О.Чубарьян.
Работая в Отделении истории, после защиты докторской я получил предложение от Ю.В.Бромлея работать по совместительству в Институте этнографии, где после смерти Ю.П.Аверкиевой образовалась вакансия заведующего Сектором народов Америки. Я прошел по конкурсу и с 1982 г. стал работать в новом для меня научном коллективе и в рамках новой для меня научной дисциплины – этнографии. Совмещение двух должностей длилось около двух лет и тогда академиком-секретарем был Б.Б.Пиотровский – личность светлая и незаурядная, абсолютно толерантная и честная. Директорство в Эрмитаже было для него жизненной миссией, а приезды в Москву – большой дополнительной нагрузкой. После Пиотровского академиком-секретарем был избран Сергей Леонидович Тихвинский, работавший тогда в МИДе. Его более строгий стиль и более плотный контроль за делами Отделения вызвали вопрос о моем совмещении двух должностей, и я тогда решил уйти из ученых секретарей и целиком перейти в Институт этнографии. Вскоре после перехода я занял должность заместителя директора института, которую до этого многие годы занимал С.И.Брук. Здесь довольно скоро меня ожидали еще более существенные жизненные перемены. А именно – выборы коллективом в 1989 г. в директора института на конкурентной основе. Претендентами были старожилы института и крупные этнографы – С.А.Арутюнов и М.В.Крюков, но удача сопутствовала мне вместе с важной поддержкой со стороны академика Бромлея, который более 20 лет был директором и вынужден был уходить с должности по состоянию здоровья. О своем директорстве, точнее о самых значимых для меня инициативах, я рассказал в рубрике «мои инициативы».
 |
 |
 |
||
|
Нижние Серги |
Магадан |
Москва |