Научные труды
В.С. Малахов "Истории, которые не закончились"
Отзыв на книгу "Национализм в мировой истории" / Под ред. В. А. Тишкова и В. А. Шнирельмана. М.: Наука, 2007. 601 с.
Если кто-то верил, что знает, в чем состоит "сущность" национализма, то по прочтении этой книги ему с этой верой придется расстаться. Дерзость названия сборника (а книга представляет собой сборник статей) отчасти компенсируется тем обстоятельством, что он демонстрирует, сколь многолик феномен, именуемый национализмом, или, если угодно, сколь много разных феноменов объединяется под этим именем.
Труд адресован в первую очередь историкам и культурным антропологам (в отечественном словоупотреблении этнологам). Но и читатели со вкусом к теории найдут в нем немало интересных мыслей. На некоторых из них я хотел бы остановиться.
Начнем с тезиса В. Тишкова и В. Шнирельмана, выдвинутого ими в предисловии, касающегося эпистемологических последствий институционализации nationalism studies. Ученые, специализирующиеся в данной области, склонны усматривать "национализм" даже там, где его нет. Например, к "национальным чувствам" относят идиосинкразии средневекового крестьянина. Весьма своеобразно в оптике nationalism studies преломляется и общественная реальность эпохи модерн. Говоря о "реальности", я имею в виду формирование однородного пространства управления и, соответственно, культурную гомогенизацию населения, через которые в XVIII начале XIX столетия прошло большинство государств Западной Европы, в результате чего они превратились из династических в "национальные", или в "нации-государства" (nation states). Причем у этого процесса наряду с политико-экономической есть и политико-правовая сторона, а именно: переход от вертикального, сословно-иерархического принципа организации политики к горизонтальному, гражданскому. Это означает смену способа легитимации власти. Если прежде она черпала легитимность в идее своей сакральности (монархи правили потому, что считались помазанниками Божьими), то нынешние власть имущие правят потому, что получили на это мандат "народа". Так рождается идея "нации". За конструированием политического тела по имени "нация" следует конструирование соответствующего культурного тела: кодификация одного языка в качестве "национального" и объявление остальных диалектами, индоктринация единого образа прошлого через преподавание истории и систему массовой информации и т. д. Вот эту реальность вышеупомянутая оптика меняет до неузнаваемости. Дело представляется так, что всегда-уже-существовавшие культурные тела ("нации", "этносы") пробуждаются и обретают самосознание. А всему венец обретение нацией "национального государства". Конечно, далеко не все историки, работающие в рамках nationalism studies, смотрят на проблему через такие очки. Однако грешат этим многие, в частности весьма влиятельный исследователь Энтони Смит, с
оздавший целую индустрию "национализмоведения" от Ассоциации по изучению этничности и национализма до журнала "Нации и национализм".
Институционализация "национализмоведения" не только вносит специфическую аберрацию в аналитическую оптику. Другое ее следствие бесконечное расширение исследовательского поля, охватываемого nationalism studies (в которое часто включают и ethnicity studies). У составителей и редакторов рецензируемой книги был выбор: либо ограничить это поле, определив, что есть и что не есть национализм, либо обсуждать под рубрикой "национализм" сюжеты, почти или вовсе никак не связанные между собой. Авторы явно пошли по второму пути (хотя они, похоже, выбрали его не без колебаний, о чем свидетельствует сам факт присутствия на с. 24 определения национализма [1] ). В итоге в книгу вошли и статьи, посвященные различным аспектам национализма, как особой политико-идеологической доктрины, и тексты, тематика которых явно выходит за эти рамки. Таковы, например, очерк М. Липкина о дискуссии вокруг понятия britishness, идущей в Великобритании последние 15 лет, или статья Шнирельмана о "цивилизационном подходе" в сегодняшнем российском обществоведении.
История, как известно, не терпит сослагательного наклонения. Но в том и прелесть исторического знания (если, конечно, история не превратилась в служанку идеологии), что оно позволяет увидеть многовариантность прошлого. Это знание очень помогает преодолеть нашу природную склонность прибегать к мыслительной процедуре, которую Луи Альтюссер называл ретроспективной телеологией выстраиванием задним числом каузальных цепочек там, где на деле имело место нагромождение случайностей. На мой взгляд, рецензируемая книга ценна уже тем, что в ней собрана масса материала, показывающего роль в истории Ее величества контингентности [2] (известный немецкий социолог Никлас Луман предпочитал этот термин привычному слову "случайность", подчеркивая тем самым, что человек не властен направить события в нужное ему русло). То, что произошло и что кажется сегодня естественным и закономерным, могло не произойти или произойти иначе.
Возьмем в качестве иллюстрации Среднюю Азию 1920-х годов (статья С. Абашина). В первые послереволюционные годы ни большевистское руководство, ни местные элиты (будь то коммунисты или предводители басмачей) не помышляли о создании такой политической единицы, как Узбекистан. На повестке дня стоял проект "Туркестан". Не откажись от него большевики, карта Средней Азии сегодня выглядела бы иначе. Узбекистан был образован (ноябрь 1924-го) потому, что большевики боялись набиравшего силу пантюркизма (в годы Гражданской войны турецкие эмиссары активно и, заметим, легально действовали в Средней Азии; они апеллировали ко всем тюркоязычным группам как к членам единого народа). Сам этноним "узбек" стал своего рода компромиссом между Москвой и местными элитами: "для большевиков было важно, что пантюркские мотивы уходят на второй план, для бывших джадидов [3] это название сохраняло связь с пантюркской идеологией" (с. 357).
Драматична судьба и другого несостоявшегося проекта "Большого Таджикистана". Эта идея активно муссировалась в 1926-1929 годах. Таджикские партаппаратчики засыпали центр петициями с предложениями образовать Таджикскую ССР [4] и включить в ее состав Бухару, Самарканд, Сурхандарьинскую и Кашкадарьинскую области. "Узбекистан мог остаться только с Ташкентом, Хорезмом и частью Ферганы. В этом случае Таджикистан превращался в главную среднеазиатскую республику" (с. 359). Москва смотрела на все это вполне благосклонно. Здесь сказывались и страх большевиков перед пантюркизмом, и стремление иметь на границе с Афганистаном и Персией сильный Таджикистан как плацдарм для экспорта идей коммунизма. В результате в 1929 году была образована Таджикская ССР, а в начале 1930 года Президиум ЦИК принял решение присоединить к ней Сурхандарьинский округ. Однако через 10 дней это решение было отменено (в частности и потому, что Москва посчитала за лучшее не ссориться с уже окрепшей узбекской элитой). Идея Большого Таджикистана ушла в небытие (с. 361).
Еще одна тема, получающая развитие в книге, история как "объективная" и "субъективная" реальность. В последние годы у нас много говорят о недопустимости переписывания истории. Между тем, как отмечают Тишков и Шнирельман, такого рода призывы по меньшей мере наивны. Хотя бы потому, что истории в неписаной форме просто не существует. История неотделима от историографии, и переход от одного способа интерпретации прошлого к другому обусловлен не столько политическим заказом, сколько сменой представлений об общественно-исторических процессах. Так, в Британии 1990-х годов появилось значительное число серьезных трудов, трактующих историю страны как "историю островов", а не как историю английской монархии. В историографической оптической системе призма "Великобритания" (страна, веками шедшая к единству) была заменена на систему относительно автономных призм "Англия", "Шотландия", "Уэльс" и "Северная Ирландия".
Конкуренция исторических нарративов есть часть политической борьбы. И на карту в этой борьбе поставлен ни много ни мало легитимный образ нации. Эта тема развивается несколькими авторами сборника: Е. Филипповой на примере Франции, Е. Ваниной на примере Индии и В. Шнирельманом на примере инструментализации "кельтского мифа" в современной Европе.
Разумеется, неотделимость истории как текста от истории как множества событий не снимает вопроса об исторической истине и ответственности историка, который создает этот текст. Эта тема косвенно затрагивается в целом ряде статей сборника, но наиболее рельефное освещение она получает в исследовании С. Романенко об исторической науке в Югославии 1980-1990-х годов.
Постсоветской социальной науке антропологии в особенности свойственна чрезмерная сосредоточенность, если не сказать зацикленность, на категориях "этнос" и "этничность". Ни редакторы сборника, ни большинство авторов этим не грешат. Но особенно сильно диссонирует с отечественным этноцентризмом статья А. Кожановского, посвященная Испании. В этой стране единственно значимым критерием самоидентификации выступает региональная принадлежность. Жители Испании осознают себя андалузцами, кастильцами, наваррцами, басками, галисийцами, каталонцами и т. д. (всего 17 сообществ по историческим областям). Этнические же критерии и язык не осознаются как значимые в этом смысле факторы. Говорящие по-каталонски жители Валенсии, Арагона и Балеарских островов считают себя валенсийцами, арагонцами и балеарцами и категорически возражают, если их причисляют к каталонцам.
В заключение коснемся еще одной горячей темы, затронутой в книге: взаимоотношений "нации" и "империи" (понимаемых как категории и академические, и идеологические).
Существует два диаметрально противоположных взгляда на империю. Согласно первому, идеология империи (империализм) есть продолжение национализма. Что бы ни говорили о нерелевантности этнического подхода, империя возникает в результате территориальной экспансии определенной нации или протонации. У нее всегда есть культурное ядро и культурная периферия, которая господствующее положение ядра описывает в национальных (этнических) терминах как русское, турецкое, немецкое или венгерское господство в случаях, соответственно, Российской, Османской и Австро-Венгерской империй. Согласно другому взгляду, империя это, прежде всего, наднациональное образование, эдакий политический и культурный контейнер, в котором сосуществуют различные этнические идентичности. Имперское государство, в отличие от государства национального, не навязывает своим подданным одного-единственного культурного канона, а в обмен на политическую лояльность позволяет этническим (языковым, религиозным, региональным) сообществам свободно существовать в рамках своей культуры. Соответственно метафорой, адекватно отражающей суть империи, должна быть не "тюрьма народов", а "земля народов".
В книге помещено по меньшей мере три текста, выводящих читателя за рамки такой дихотомии: это работы Р. Суни, А. Миллера и заключительная статья В. Тишкова. Никто из этих авторов не разделяет получившей широкое распространение иллюзорной точки зрения, что такая политическая форма, как национальное государство, естественна, а империя нет. Они скорее отталкиваются от идеи Майкла Хектера: если государству удалось осуществить культурную гомогенизацию населения, его называют национальным, если же оно в этом не преуспело, его именуют империей.
Суни показывает всю сложность и внутреннюю противоречивость имперской политики (вернее, политик, поскольку они очень разнятся и от страны к стране, и от эпохи к эпохе). Американский исследователь, кстати, специально подчеркивает принципиальное различие империй, созданных европейскими державами путем захвата заморских колоний, и "территориально протяженных империй". Если Британия, Франция и Бельгия могли позволить себе демократизировать режим в метрополии, сохраняя при этом авторитаризм в колониях, то у территориально протяженных империй такая возможность отсутствовала. Россия, Турция и Австрия (с 1867 года Австро-Венгрия) не могли либерализировать правление в ядре, не ставя под угрозу стабильность периферии. В итоге эти страны столкнулись с неразрешимой проблемой. Реформы, диктуемые необходимостью модернизации, требовали отказа от сословной и этнической иерархии, т. е. от краеугольных камней, лежащих в основании режима. Оставлять же эти институты нетронутыми значило тормозить модернизацию.
С текстом Суни перекликается статья Миллера, который, среди прочего, отмечает, что российская власть постоянно должна была балансировать между политикой "национализации" территории (диктуемой националистической логикой) и политикой их дифференциации, диктуемой логикой имперской. По мнению автора, эти две логики на практике отнюдь не всегда вступали в противоречие одна с другой. Миллер, в частности, предлагает отказаться от клишированного представления, будто в Российской империи проводилась целенаправленная "русификация" нерусского населения. Процесс этот был настолько сложный и неоднозначный, что корректнее здесь вести речь о "многообразии русификаций" (с. 344-347).
Заключительная статья сборника панегирик российскому гражданскому национализму. Тишков страстно полемизирует с теми, кто, исходя из постулатов этнического национализма (в русском или нерусском его вариантах), не хочет принять идею российской (надэтнической) нации. Ведь термин "россияне" придумал не Ельцин. Его употребляли еще Ломоносов и Карамзин. Нация есть там, где есть готовность граждан страны идентифицировать себя с ней и в политическом, и в культурном отношении. Она есть переживаемая, практикуемая социокультурная общность. И все разговоры о том, что для России сейчас главное строительство нации, не стоят выеденного яйца. Нация эта давно уже существует.
--------------------------------------------------------------------------------
[1] Авторы определяют национализм как "идеологический концепт и основанную на нем политическую практику, которые базируются на том, что коллективные общности под названием нации являются естественной и легитимной основой организации государств, их хозяйственной, социальной и культурной жизни, и члены нации должны демонстрировать свою преданность, а государство и лидеры ставить выше всего и отстаивать интересы нации".
[2] Возможностью "быть по-другому" (от лат. contingens достающийся на долю).
[3] Джадидизм (от араб. джадид новый), просветительское движение в Туркестане конца XIX начала XX века.
[4] С 1924 по 1929 год Таджикистан входил в состав Узбекской ССР на правах автономии.